Я рос невинной жизнью растения, обычным подростковым невротиком, пока однажды, в канун Нового года, не увидел по телевизору людей, которые называли себя художниками. Среди них были Андрей Бартенев, Юра Кузнецов и Олег Корчагин. Их вид и то, что они говорили, показалось мне настолько удивительным, что это разбудило во мне творческие амбиции. Условно говоря, мне захотелось примкнуть к этой прекрасной банде. Что, собственно, я вскоре и сделал.
В плане живописи конкурировать с этими монстрами мне было трудно, поэтому я стал писать стихи — сперва футуристического характера, после — уже более осмысленного. Дальше был громкий и интереснейший проект «Гильдия красивых» — огромное количество ярких акций, выставок, перформансов, растянувшихся почти на 10 лет.
Время, пропитанное всеми оттенками свободы, злое, весёлое, бесшабашное, отчаянное — вот, чем были 90-е. Кто-то вспоминает эти годы с ужасом, для меня же это был масштабный нескончаемый трип. Учиться в университете, куда я только что поступил, конечно же не получилось — очень трудно усидеть в аудитории, когда за окнами бурлит флуоресцентная магма.
Я ушёл со второго курса, а в это время в Москве, стараниями композитора Петра Белого, вышла моя первая книга
В военкомате быстро прознали, что я отчислен и пригласили на призывную комиссию. Отправляться на первую чеченскую мне не хотелось. В местном отделе культуры удалось получить бумагу с просьбой об отсрочке. Помню, как я пришел с этим листком к военкому, полковнику Лебедеву, бывшему афганцу. Он внимательно изучил документ, а потом размашистым почерком набросал резолюцию. Написал он буквально следующее: «Считаю, что служба поэта Даниила Да в рядах вооруженных сил СНГ расширит его творческий потенциал и обогатит его творчество романтикой ратной службы». Избежать этого обогащения мне помогли добрые люди.
Вообще, поразительно, сколько прекрасных и чутких людей встретилось мне тогда и поучаствовало в моей судьбе. Небольшую, но очень значимую для меня сумму, к примеру, мне выплачивал Художественный музей в качестве стипендии. Несколько рукописных книг купил музей Островского, за что я тоже бесконечно благодарен. Кормили и поили меня художники и мама с бабушкой, которых моя неустроенность наверняка ранила.
Так получилось, что после несостоявшейся учебы я довольно долго нигде не работал. В этом, вероятно, были повинны максималистские установки, не позволявшие отвлекаться от священного производства стихов. Творческих людей, живущих не за счет своего творчества, я презирал, называя их «диссидентами». Сейчас, конечно же, за такой максимализм стыдно.
Образ жизни у меня был самый простой: я писал не менее трех стихотворений в день, оттачивая руку и учась попадать по нужным струнам. С бывшими сокурсниками мы бесцельно слонялись по городу, шлифовали рецепторы всеми возможными способами, простаивали часами на «Калинке», бывшей тогда чем-то вроде питерского «Сайгона», из озорства ходили в ашрам к кришнаитам или на беснования сектантов в Зимний театр. Однажды, изрядно нагрузившись вином, мы не смогли подняться с кресел, когда все вокруг плясали, пели гимны и целовались. Нас быстро вычислили и вытолкали взашей.
Такого накала «духовной жизни», какой был в Сочи, да и по всей стране в 90-е, я, наверное, уже не застану никогда
Город просто кишел астрологами, йогами, чародеями и предсказателями. «Гильдия красивых» была максимально открытой группой, поэтому время от времени на наши выступления заносило всю эту публику, а иногда мы участвовали в совместных акциях. Помню чрезвычайно гибкого духовидца, который называл себя Валериан Диво, мы с ним выступали в «Фестивальном» в одной программе. Я читал отрывки из романа «Прощание с Мак-Мерфи», а Диво жонглировал свертком из фольги, высоко подбрасывая его над головой. В конце выступления он его развернул и оказалось, что там лежит ребенок, месяцев трех от роду. Привожу этот случай лишь в качестве иллюстрации, насколько безумным было то время.
У «Гильдии Красивых», несмотря на отъезд Бартенева в Москву, наступил золотой век — мы генерировали огромное количество идей, а акции становились все более изощренными как по замыслу, так и по исполнению. Мы начинали с уличных перформансов и всегда стремились к расширению пространства, традиционно занимаемого художниками. Обвешанные картинами, к примеру, выходили на сочинские пляжи или, укрепив их на водные велосипеды, курсировали вдоль побережья. На одну из выставок в фойе Органного зала мы принесли раскладушки, на которых и возлегали в халатах и комнатных тапочках. Самой масштабной, пожалуй, стала акция «Высокое искусство», которую удалось провести на борту самолета, выполнявшего рейс «Сочи — Москва». Повторить подобное в параноидальной атмосфере нового времени уже не представляется возможным.
Сочи — райское место, которому удивительно не повезло с жителями
Я не знаю, с чем это связано, с историей заселения побережья или с ярким солнцем, которое ежедневно выжигает горожанам мозг, но классический современный сочинец — это набор самых отвратительных человеческих качеств и черт. Необузданная жажда обогащения, хитрость, непомерный гонор, желание [обмануть] всех и вся и, в то же время, лень, душевная чёрствость, презрение к людям… Я много путешествовал и по России, и по миру, но сочинца узнаю за километр. Истоки такого адского микса мне, повторюсь, не совсем понятны, поскольку еще пару поколений назад с жителями города в массе всё было ок.
Я вспоминаю свою бабушку Люду, беззаветно любившую цветы. Сейчас на месте уютного цветочного магазина на Курортном проспекте, где она проработала долгие годы, стоит черный зиккурат очередной хинкальной. Город, в котором она жила, безвозвратно потерян. А ведь замысел Сочи был уникальным — город выстраивался по единому плану как большой просторный санаторий. В нем было много пространства, тенистых уголков и той щемящей курортной лирики, отличающей южные города. Белые статуи атлетов на лестницах, нимфы, ведущие хоровод вокруг фонтанов, тихие уголки парков — мне повезло, что я успел увидеть этот «зелёный луч». Нынешний Сочи похож на непомерно разросшийся турецкий посёлок где-нибудь в Анталии. Надеюсь, что это скопище чудовищных высоток и саманных избушек когда-нибудь смоет очистительная волна.
Уехать я решился после того, как понял, что моя жизнь в Сочи зашла в тупик. Я устроился на работу экскурсоводом, а зимой продавал подвесные потолки и плиточный клей в строительном магазине. В какой-то момент я пришел к выводу, что дальше так жить не хочу. Историк моды Александр Васильев, который случайно оказался в городе, купил у меня 10 экземпляров моей книги. На эти деньги я и уехал в Москву.
Мне нравятся большие города, в частности, из-за того, что до тебя там никому нет дела
В Сочи же, как когда-то заметил Бартенев, много сил уходило просто на выживание. В Москве я какое-то время торговал пластинками на Мясницкой, потом довольно долго работал бильд-редактором в нескольких издательствах. Во время кризиса 2008 года судьба правильно повернула меня к работе с текстами: сперва я работал новостником в «Гранях», потом журналистом в очень годном общественно-политическом проекте PublicPost. Проект в силу ряда причин проработал чуть больше года, но интровертам вроде меня дал хорошую школу: после разговора с Михаилом Боярским или Геннадием Зюгановым уже не так страшно звонить незнакомым людям. Сейчас я фрилансер, занимаюсь редактурой текстов, иногда пишу травелоги для бортовых журналов.
В Сочи по личным обстоятельствам приходится возвращаться чаще, чем хотелось бы. Под окнами моей квартиры все так же собираются пьяницы и подростки, спорящие всю ночь, станет ли Славик смотрящим или нет. Матерятся в кафе, автобусах и на улицах еще сильнее и гуще. Соболевка и Лысая гора превратились в непроходимые гетто, а большинство мест, вроде заброшенных танцплощадок, где раньше можно было посидеть с книжкой, барышней или бутылочкой вина, исчезли навсегда.
Есть и положительные моменты, оставляющие надежду, что не всё так беспросветно. Классно, что возникают новые проекты просветительского толка, такие, как Praxis, например. Этому городу нужна свежая кровь. Жить только шашлыком, угаром, блаженным неведением и мздоимством нельзя.
Вообщем все верно казал